Юрий кублановский стихи

Биография

Детство и юность

Юрий Кублановский родился 30 апреля 1947 года в семье актёра Михаила Наумовича Кублановского (1910—1975) и преподавательницы русской литературы. По материнской линии все его предки, начиная с ХVIII века, из духовного сословия; со стороны отца — ремесленники из Мариуполя. Несмотря на то, что родители были коммунистами, был крещён в младенчестве бабушкой.

Увлекался живописью, с 10 лет занимался в изостудии, одно время хотел стать художником. Стихи, по собственному признанию, начал писать в 14-15 лет. Начинал с авангардизма, считая, что противостоять официальной советской литературе можно только на нетрадиционных путях. Брал пример с появившихся в печати в первые годы оттепели в СССР как западных сюрреалистов, так и отечественных футуристов. В 1962 году приехал в Москву и показал свои стихи Андрею Вознесенскому. Тот их одобрил.

СМОГ

В 1964 году Юрий Кублановский приезжает в Москву и поступает на отделение искусствоведения Исторического факультета МГУ. Тогда же он знакомится с молодыми поэтами — Леонидом Губановым, Владимиром Алейниковым и другими. Их роднило неприятие официальной советской литературы. По инициативе Леонида Губанова молодые поэты создали литературное объединение «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». СМОГ просуществовал недолго. Уже к 1967 году под давлением властей это объединение прекращает существование.

Это не было объединением на какой-то эстетической платформе: нам было всего по 17-18 лет, и мы в ту пору не могли ещё ставить перед собой сколько-нибудь самостоятельных и серьёзных эстетических задач. Скорее, это было объединение по «дружеству», мы были поколением, сменившим поэтов «оттепели». Это было время, когда отстранили доставшего всех Хрущёва, открывалась новая полоса советской истории. СМОГ стал для меня школой нонконформизма. Мы отказались от публикаций в советских журналах и издательствах, считая советскую литературную машину частью пропагандистского тоталитарного аппарата. Мы сразу стали ориентироваться на «самиздат» и создавали свою «параллельную» литературу. СМОГ довольно быстро распался, я не склонен к переоценке его значения. Но мы сохранили между собой дружеские отношения, чувство локтя и, главное, уверенность в том, что и в советской системе литератору возможно существовать самостоятельно, без государственных костылей..

1970—1981 годы

В 1970 году состоялась первая официальная публикация — стихи в сборнике «День поэзии». В том же году оканчивает университет и защищает дипломную работу у академика Д. В. Сарабьянова по теме «Станковое творчество Николая Сапунова».

Кублановский, будучи искусствоведом по профессии, уезжает работать экскурсоводом в музей на Соловках, открывшийся незадолго до этого. В огромном разорённом монастырском комплексе работало на тот момент только шесть сотрудников. На Соловках Юрию Кублановскому довелось общаться с бывшими заключёнными соловецкого лагеря. Так он по собственному признанию постепенно «реконструировал для себя кошмар советской лагерной жизни».

После Соловков работал экскурсоводом в музее Ф. И. Тютчева в Муранове, в Кирилло-Белозерском и Ферапонтовском музеях. В середине 70-х познакомился с Александром Менем и стал его духовным сыном.

В декабре 1974 года выступил в самиздате с открытым письмом «Ко всем нам», приуроченным к двухлетию высылки Александра Солженицына, которое было опубликовано на Западе; после чего лишился возможности работать по профессии. Трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. Печатал переводы под псевдонимом Ю. Исполатов.

В 1979 году принял участие в неподцензурном альманахе «Метрополь», изданном самиздатовским способом, а также вышедшем в американском издательстве «Ардис» и переведенном на многие языки. В 1981 году в США в том же издательстве «Ардис» вышел его дебютный сборник «Избранное», составленный Иосифом Бродским.

_________________________________________________________



Юрий Михайлович Кублановский («Знамя»)
30.04.1947
Род. в г. Рыбинск в семье интеллигентов. Окончил искусствоведческое отделение ист. ф-та МГУ (1971). Работал экскурсоводом и музейным работником на Соловках, в Кирилло-Белозерском монастыре, в Мураново и др. Эмигрировал (3.10.1982), жил в Париже. Был членом редколлегии и составителем лит. раздела ж-ла «Вестник РХД». В 1990 вернулся в Россию, работает в ж-ле «НМ»: зав. отделом публицистики ж-ла «НМ» (1995-2000), зав. отделом поэзии (с 2000).
Был одним из основателей неформальной поэтической группы СМОГ. Впервые напечатал стихи в сб-ках «День поэзии» (М., 1970) и «Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ» (М., 1977). После открытого письма по случаю второй годовщины высылки А.И.Солженицына (1976) подвергался преследованиям со стороны КГБ. Участвовал в неподцензурном альм-хе «Метрополь» (1979), печатался в «РМ», «Вестнике РХД», «Гранях», «Континенте», «Глаголе» и др. эмигрантских изданиях. В США вышло его «Избранное», составленное И.Бродским (Анн Арбор, «Ардис», 1981 Выпустил кн. стихов: С последним солнцем. Париж, 1983 (послесловие И.Бродского); Оттиск. Париж, «ИМКА-Пресс», 1985; Возвращение. М., «Правда», 1990; Оттиск. М., 1990; Чужбинное. М., «Московский рабочий», 1993; Число. М., изд-во Московского клуба, 1994; Памяти Петрограда. СПб, «Пушкинский фонд», 1994; Голос из хора. Париж-М.-Нью-Йорк, 1995; Дольше календаря. М., «Русский путь», 2001. Печатает стихи и статьи о лит-ре в газ. «Лит. новости» (1992), в ж-лах «НМ» (напр.,1990, №№ 2, 7; 1991, №№ 2, 8; 1997, № 1), «Огонек» (1989, № 6, предисловие А.Вознесенского; 1990, № 39), «Волга» (1990, № 8), «Знамя» (1988, № 11; 1989, № 9; 1992, № 5; 1994, № 2), «ДН» (1989, № 12), «Москва» (1994, № 8), «L’Oell/Око» (№ 1, 1994), «Реалист» (№ 1, 1995), «Грани» (напр. № 181, 1996). Произведения К. переводились на англ., нем. и франц. языки.
Член СП России. Член редколлегии ж-лов «Вестник РХД», «НМ», и «Стрелец», газ. «Лит. новости» (1992). Координатор (вместе с С.Лесневским) Комиссии по подготовке междунар. суда над КПСС и практикой мирового коммунизма (1996). Чл.-корр. Академии российской словесности (1996).

Премии им. О.Мандельштама альм. «Стрелец» (1996), Правительства Москвы (1999), ж-лов «Огонек» (1989), «НМ» (1999).

Источник: Словарь «Новая Россия: мир литературы» («Знамя») переход

ПОЛУСТАНОК

* *
*
Озолотились всерьез
в свалках откосы,
копны ракит и берез
пряди и лозы.
Некогда, впрямь молодым,
нам обходились в копейки
к приискам тем золотым
ведшие узкоколейки.
Красным царькам вопреки
были тогда еще живы
сверстники и смельчаки
те, что потом, торопливо
опережая, легли
в узкие, тесные гнезда
из-за нехватки земли
на отдаленных погостах…
Дождь непрестанный до слез
то барабанит, то бает.
Только ленивый берез
осенью не обирает
— около лавки свечной
с бойкой торговлей воскресной
или излуки речной,
враз ключевой и болезной.
…Но на родные места
с тусклым осенним узорцем
глядя и глядя
с креста
под остывающим солнцем,
как поступающим в скит
трудницам простоволосым,
Сын унывать не велит
копнам прибрежных ракит,
стаям рябин и березам.
.
* * *-/-/-/-/-/-/-/-/-
Где чайки, идя с виража
в пике прожорливы
за радужной плёнкой лежат –
мечта государей – проливы.
Но возле полуденных стран
нас, словно куницу в капкане,
с опорой на флот англичан
смогли запереть басурмане.
Эгейская пресная соль
под небом закатным.
Ещё, дорогая, дозволь
побаловать нёбо мускатным.
На линии береговой
напротив владений султана,
быть может, мы тоже с тобой
частицы имперского плана.
Но, Господи, где тот генштаб,
его не свернувший доныне,
чтоб мысленно мог я хотя б
прижаться губами к святыне!
Дай алчущей рыбиной быть,
чье брюхо жемчужине надо,
и тысячелетие плыть
и плыть до ворот Цареграда.
1989
.
***
Сын, мужавший за семью замками
от моих речей,
все равно когда-нибудь глазами,
честный книгочей,
пробежишь хоть по диагонали
эти горбыли —
жидкие парижские скрижали
бати на мели,
писанные, точно бороною,
шедшей под углом,
кто там вспомнит — под какой звездою
за каким столом…
Но когда полакомит пороша
горку и межу,
высохшее сердце потревожа, —
землю, где лежу,
и упруго в крест ударит ветер,
я пойму, что так
ты впервой увидел и приветил
мой словесный знак.
Словно ветка выделила иней
из себя самой.
Потому, чем дольше — тем чужбинней
праху под сырой.
13 октября 1983
.
* *
*
Вчера мы встретились с тобой,
и ты жестоко попрекала
и воздух темно-голубой
разгоряченным ртом глотала.
Потом, схватясь за парапет,
вдруг попросила сигарету.
Да я и сам без сигарет
и вовсе не готов к ответу.
Там ветер на глазах у нас
растрачивал в верхах кленовых
немалый золотой запас
в Нескучном и на Воробьевых…
Да если б кто и предсказал,
мы не поверили бы сами,
сколь непреодолимо мал
зазор меж нашими губами.
Сбегали вниз под пленкой льда
тропинки с поржавевшей стружкой…
И настоящая вражда
в зрачке мелькнула рысьей дужкой.
.

Полустанок

На старом фронтонце убогом
вокзала заметно едва
название места: Берлога,
хоть значится Коноша-2.
Как будто тут, в скрюченных клеммах
цигарок раздув огоньки,
прошли с пентаграммой на шлемах
на мокрое дело ваньки.
И с веток снесенное
хрипло
шумит вразнобой воронье:
погибла Россия, погибла,
а все остальное — вранье.
Плеяда любезных державе
багровых и синих огней
блестит в темноте — над ужами
сужающихся путей.

…Но если минуту, не дольше,
стоит тут состав испокон,
с три Франции, если не больше,
до Коноши-3 перегон,
считайте, что сослепу, спьяну
прибившись к чужому огню,
отстану, останусь, отстану,
отстану — и не догоню.
Чтоб жизнь мельтешить перестала,
последние сроки дробя,
довольно тянуть одеяло
пространства опять на себя.
.

Масоны

Предыстория
Один, без охраны сойдя со двора,
однажды отправился Адонирам
осматривать храм Соломонов,
взглянуть на лепнину и свежий краплак,
ну, может, поправить резцом, что не так,
в скрижалях еврейских законов.
Смеркалось, но вечер еще не настал.
Паслись в отдаленье коровы;
лоснящийся дог стадо оберегал.
А зодчему грудь холодил, как металл,
таинственный знак Иеговы.
…Как вдруг отделился от южной стены
и бросился к мастеру некто —
вонзивший ему в загорелый висок
отточенный загодя циркуль.
Учитель метнулся в соседний придел,
к стропилу из свежего теса,
должно быть, щекою прижаться хотел.
Но тут его новый предатель огрел
свинцовою гирькой отвеса.
И, чуя бегущий в морщинах ланит
кровей своих запах угарный,
он с шеи срывает, пока не убит,
— и знак Иеговы со свистом летит
в бездонный колодец алтарный.
И лишь у последних восточных дверей
вполне увенчалась засада,
когда наконец проломили киркой
вмещавший вселенную череп.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь поспешай, если духом не пуст,
к развалинам храма от мира.
Послушай, что шепчет сиреневый куст!
— он черпает истину прямо из уст
зарытого здесь Адонира.

Суть дела

Прошли столетия.
Петровский черенок
в России начал прививаться.
Немало мутного принес с собой поток…
Так в Петербурге начали брататься.
Но просвещение, Вольтера, атеизм
и осчастливленное стадо
с игрою магии и разноцветных призм,
пожалуй, путать нам не надо.
Одно — когда тесак нас косит, что траву,
над кучею голов — диктатор.
Другое — волшебство. Фрегат вошел в Неву.
Иллюминат глядит в иллюминатор.
Но в русских головах, покуда на плечах,
все поразительно смешалось:
магический кристалл сточился и зачах,
а братство криво разрасталось.
Так вольный каменщик пришел на плац-парад,
а оказался сотрясатель трона.
И победивший демократ
построил свой хрустальный ад
на голубых костях масона.
.
* *
*
1
Черемуха нашу выбрала
землю — из глубока,
не поперхнувшись, выпила
птичьего молока,
горького и душистого,
влитого в толщу истово
вечного ледника.
…Много ее колышется,
жалуется окрест,
радуется, что слышится
доблестный благовест
— около дремных излук Оки
поздними веснами
иль на утесах Ладоги
с сестрами-соснами,
с зыбями грозными,
мольбами слезными,
верой без патоки.
.
2
Вервие над кувшинками
ивовых серых лоз.
Дождь окропил дробинками
и — тополиный сброс.
Щебет на щебет, лиственный
утренний мрак на мрак.
Может, и наш с харизмою
край, а не абы как.
Если мелкопоместная
грозно дичает весь,
стало быть, и небесная
родина наша — здесь.
1995.
.

РОЗА ПОД АСПИРИНОМ

* *
*
Нет, не поеду — хмуро, волгло.
Но вот уже трясемся все же
в купе с каким-то бритым волком,
наемным киллером, похоже.
И дребезжащая открыта
в дыру космическую дверца,
что силой своего магнита
вытягивает магму сердца.
Выходишь затемно на старом
перроне в рытвинах глубоких

еще с времен тоталитарных,
скорее серых, чем жестоких.
На улице — где все бессрочно
почти друзья поумирали
и сосунки в трущобах блочных
диковиною нынче стали, —
уже светает; припозднился:
листва осыпалась дотоле.
Когда-то ведь и я родился
при Джугашвили на престоле.
Жизнь прожужжала мимо уха.
На кнопку надавлю упрямо.
Слепая, мне по грудь, старуха
не сразу и откроет… Мама.
5.XII.1996.
.

Travesti

Актриса кажется подростком,
бежит по сцене вдаль и вдоль,
а ночью худо спит на жестком:
гостиница — ее юдоль.
Не скоро кончатся гастроли,
но Боже мой, какая глушь,
как мало воздуха и воли
и склонных к пониманью душ!
Никто ей здесь не знает цену.
В гримерной — сырость погребка.
Пытались долететь на сцену
два-три уклончивых хлопка.
(Но и потом, после работы,
плечистой приме не в пример,
закуришь — и не знаешь, кто ты:
нимфетка или пионер.)
Папье-маше, картонный ужин,
пустой сосуд из-под вина,
сундук брильянтов и жемчужин —
всё, всё дороже, чем она.
И впрямь, в подкрашенном известкой
ее лице — какая соль?
Какая сладость в бюсте плоском?
В головке, стриженной под ноль?
.
* *
*

Н. Б.

Некогда в Ла-Рошели ветер из Орлеана
законопатил щели запахом океана.
Лучше любой закуски памятной в самом деле
тамошние моллюски; около цитадели
что-то, казалось, сильно серебряное вначале
чайки не поделили у буйков на причале.
Слышался в их синклите визг сладострастный или
“гадину раздавите!”. Взяли и раздавили.
Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,
перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.
О, глухомань Вандеи! Жирная ежевика!
Как ни крупна малина — ей не равновелика.
…Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей
хижины дачной, часто виделись мы с папашей.
Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:
словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.
Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,
жизнь ли на просьбе “Отче…” как-то остановилась?
Ежик седой на тощем черепе загорелом;
иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?
Нёс он лангуста в сетке крупного и гордился.
Жаль, что перед отъездом только разговорился
с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,
сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.
.
* *
*
Столичная сгнила заранее
богема, поделясь на группки.
Дозволь опять твое дыхание
и полыхание
услышать в телефонной трубке.
Прикидываясь многознающей:
мол, там кагал, а тут дружина,
зри суть вещей;
и розу жаропонижающей
спаси таблеткой аспирина,
что зашипевшею кометкою
летит на дно; а ты, смекая,
останешься в веках как меткая,
отнюдь не едкая,
а сердобольная такая.
…Недолго до денька неброского,
до видимости пятен снега,
до годовщины смерти Бродского,
его успешного побега.
Под вечер, похлебав несолоно,
на стуле со скрипучей спинкой
неловко как-то, что-то холодно
сидеть за пишущей машинкой,
хоть мы другому не обучены.
На наши веси испитые
пришли заместо красных ссученных
накачанные и крутые.
И, покорпев над сей депешею,
без лупы догадался Ватсон,
что — к лешему
мне пешему
пора за другом отправляться.
2.XII.1996.
.
* *
*

Павлу Крючкову.

Если бы стал я газетчиком —
только спецкором души,
разом истцом и ответчиком,
пусть бы платили гроши.
В чем-то, возможно, и ложные —
ради заветных блаженств —
я получал бы тревожные
сводки своих же агентств.
Окна в подпалинах инея,
тронутых солнцем; с утра
в бритвенном зеркальце сильное
сходство с акулой пера.
Первая мысль: о событии,
даром, что только вчера
в сильном вернулся подпитии
поздно в свои номера.
Пусть робингуды по ящику
с криками в небо строчат,
пули складировать за щеку
учат своих басмачат,
коль перегрелся “калашников”.
Что до валютных менял
скользких слоеных бумажников,
пришлых подружек и бражников —
так я свое отгулял.
Мне бы рубаху нательную
с дарственной “в ней и ходи”,
чтоб не студить не смертельную
рваную рану в груди.
.
* *
*
Раскалена амальгама рассвета
вовсе не вдруг наступившего лета.
Судя по ранам сонной подкорки,
кровопролитней стали разборки.
Яблонный кипень с черемухой, вишней
в этом содружестве третьей, не лишней
над подмосковной цвелью откосов
с физиологией хищной отбросов.
Крепости гопников и прошмандовок
с прежним душком гальюнов и кладовок.
В нашей убойной жизни топорной
к суке породистой и беспризорной
кто прикипит потеплевшей душою?
Всё беспорядочней с каждой верстою
уж перестрелка слышится близко
группы захвата с группою риска:
дин-дин-дин, дин-дин-дин. Примечаешь, сынок,
на редутах родных батя твой одинок.
.
* *
*
Пока беспокойный рассолец
в крови моей все голубей,
и я, как к полку доброволец,
приписан к словесности сей.
И морок мелодии, лада —
свободы моей зодиак.
Не надо, не надо, не надо
и думать, что это не так.
Искусство сродни любомудру,
который, сбежав с кутежа,
почил от простуды поутру,
с княгиней впотьмах ворожа.
Мечтатель в открытой манишке
к любимой бежал через двор
и вдруг — уподобился льдышке
и Музу не видит в упор.
Враз суетен и неотмирен
поэт, на недолгом веку
у замоскворецких просвирен
и галок учась языку.
.
* *
*
На излете не век — но эра
враз со всеми ее веками,
что, как пленниками галера,
нашей названа шутниками.
Тут худые дела творятся:
в каждом атоме, кварке — ложь, но
сконцентрироваться, собраться
даже мысленно невозможно,
старой нищенке дав купюру,
побирающейся в обносках.
Жизнь моя пролетела сдуру,
в общем, тоже на перекрестках,
хорошо хоть не с биркой в яме.
Составлявшие камарилью
красномордые со стволами
тоже сделались ветром, пылью.
Те хозяева испитые
в прелых валенках, знатных бурках,
и прикинутые крутые,
в новых выросшие мензурках,
мы, любившие поутрянке
похмелиться не ради славы,
и холеные дяди — янки
из последней супердержавы,
и другие, кто нам неровни,
а ведь тоже казались былью,
подобрев, о себе напомним
синим ветром и серой пылью.
…Там — в эоне ином, пространстве
вспомню ли хохлому лесную
и укоры в непостоянстве
в ночь холодную, вороную
вновь услышу, пускай беззвучно?
Ничего, ничего не минет.
И любовь, если ей сподручно,
вновь нахлынет и душу вынет.